А как получилось, что Ваша мать родилась во Флоренции?
Это все из-за моего деда, Николая Николаевича Лохова, в честь которого я назван. Он был сыном богатого псковского купца. В начале прошлого века мой дед, разочаровавшись в революционном деле – а он в молодости был сподвижником Ленина – решил, что русский народ надо прежде всего окультурить, и сделать это через искусство, лучше всего через лучшее искусство – то есть итальянское. Вот он и приехал во Флоренцию, чтобы копировать шедевры Ренессанса и отправлять их в Москву, в музей, который основал Иван Цветаев, отец великой поэтессы. Впрочем, Михаил, Вы это знаете не хуже меня, ведь Вы написали целую книгу о моем деде.

Да, это правда. Написал вместе с землячкой Вашего деда, псковским краеведом Тамарой Васильевной Вересовой. После нашей книги Николай Лохов стал известен и у себя на родине: в Пскове даже водрузили мемориальную доску в его память.
Мой дед это заслужил. Он был героической личностью. Бессребреник, самоучка, гениальный копиист… Он научился так копировать картины, что их называли уже не копиями, а реконструкциями. Дед мечтал, что ими будут любоваться и усовершенствоваться его народ, но увы… После революции они не смогли попасть в Россию и уплыли за океан, преимущественно в Питтсбург, где возникло нечто вроде музея.

Коля, многие картины Вашего деда, его библиотека, архив в итоге, как я знаю, попали к его дочери Лидии, а потом и к Вам, и я признателен, что Вы предоставили мне возможность работать в Вашем семейном архиве. Но вот мы все время с вами беседовали о великом Николае Лохове, а теперь было бы интересно узнать о его дочери, и о Вас лично.
У меня сохранился дневник моей мамы, но я решил его Вам не показывать, дорогой Михаил. Дневник любопытный, мама, будучи еще барышней, вела его уже и по-русски, и по-итальянски. Там есть ее переживания от музыки, от живописи. Но там же она пылко описывает свою первую влюбленность. Мне кажется, что это настолько личное, что должно остаться в семье. Моя мама прожила интересную жизнь. Ее отец был личностью во Флоренции очень известной, с ним дружили искусствоведы, литераторы. Он не замыкался в русской среде, напротив. И дочь свою подталкивал к полноценному вхождению в итальянский мир, не отрекаясь от русского. Она написала университетский диплом о Джотто. И готовилась стать искусствоведом, специалистом по Ренессансу, опубликовала книгу о фресках в Ассизи, которые, кстати, копировал Лохов. Любила музыку, особенно оперу. По заказу флорентийского музыкального театра она переводила либретто великих русских опер – Мазепу Чайковского, Войну и мир Прокофьева. Однако карьеру искусствоведа она не сделала. Вышла замуж за моего отца и уехала в Милан. Мой папа был эссеистом, и играл значительную роль в публицистике послевоенного Милана, работал он в Touring Сlub Italiano и много писал об исторических городах – для путеводителей и той литературы, которую в России называют краеведческой. Я пошел по стопам родителей. Изучал историю искусства, а потом всю жизнь преподавал эту материю в лицее.

Да, Коля, я вижу, что Вы живете среди книг и альбомов по искусству.
Это так. Но ко мне попала и русская библиотека моего деда и бабушки. Надо сказать, что и моя бабушка, Мария Митрофановна, жила русской культурой. Она написала небольшие воспоминания о ее жизни в дореволюционной России, которые еще ждут своего часа. В Петербурге она была учительницей в школе для детей рабочих, где преподавала и юная Надя Крупская. Во Флоренции бабушка стала старостой православной церкви. Понятно, что Лоховы обожали великую русскую литературу. У меня, к примеру, есть целая полка сочинения Толстого – прижизненные его издания. В музее-усадьба Ясная Поляна, куда я послал список моих книг, сказали, что это все редкие вещи и они будут рады их принять в дар – а я выразил такое желание. Но тут эпидемия и война, и книги Толстого тоже ждут своего часа. У меня есть и другие интересные книги – к примеру, «Образы Италии» Павла Муратова, 1911 года, с дарственной надписью автора моему деду. Кстати, сейчас я читаю превосходный итальянский перевод этой книги: он вышел совсем недавно.

А что с полотнами Вашего деда?
Ну, как известно, основная их часть теперь в США. Но некоторые из его «реконструкций» остались в нашей семье. Я с ними свыкся и не хочу расставаться. Есть и его собственные картины, пейзажи. У Лохова были задатки художника, но он настолько растворился в великих мастерах Возрождения, что считал не нужным заниматься собственным творчеством. Так что у меня дома висят его пейзажи, о которых никто ничего не знает, они никогда не репродуцировались, их никто не видел. Одну его картину я решил отправить на его родину, в Псков. Уже связался с тамошним музеем, но опять-таки, по тем же причинам, она все еще в Италии, в моем доме… 

Коля, вернемся к Вашей матери, Лидии Николаевне. Я обнаружил, что она фигурирует как автор очерка о Неаполе, который предваряет фотоальбом, изданный в 1963 году.
Этот очерк для меня – загадка. Моя мама прекрасно знала, как я уже сказал, Ренессанс, и соответственно – Умбрию и Тоскану, конечно, Флоренцию, где она родилась и жила до замужества. Почему же Неаполь? Этот фотоальбом вышел в Милане, и думаю, что миланские издатели, возможно, через моего отца, обратились к ней. Наверное, это были друзья моих родителей.
Наш журнал адресован в первую очередь к русским жителям Кампании – можно я переведу для них текст Вашей матери о Неаполе?
Ради Бога! Моя мама была бы очень рада увидеть ее итальянский очерк на родном языке.

Как это зачастую происходит с местами, слишком прославленными, слишком возвеличенными, так и в случае Неаполя легко быть недоверчивым, или, по крайней мере, сдержанным – тем более, что на его счет распространены мнения не очень лестные.
Но стоит вступить на его землю, вздохнуть его атмосферы, немножко смешаться с его жизнью, как это недоверие исчезнет и на его место придут некие чары.
Иные города могут завоевать своим величием, как Рим, или утонченным изяществом, как Флоренция, или, наконец, материализовавшейся мечтой о красоте, как Венеция. Неаполь же покоряет излучением бодрящего живительного духа, своей радостью и полнотой жизни. Если вы выйдете на террасу дома в Вомеро или в Позиллипо, или пройдетесь по морскому променаду на виа Караччоло, или – самое лучшее – сумеете охватить единым взглядом панораму, открывающуюся от Соррентийского полуострова и Везувия до побережья Флегрейских Полей и островов Прочиды и Искьи, то перед подобным несравнимым зрелищем вас непременно охватит именно радость – радость от возможности быть тут, со всеми своими чувствами, упиваясь этим светом, этой насыщенной лазурью, этим лукоморьем. Такой восторг не есть примитивная экзальтация – он восхитительно гармоничен и покоен, созидая блаженное равновесие всего вашего существа.
Именно в подобном ключе следует понимать очарование города, которому поддались самые высшие умы, оставившие нам гиперболические фразы. «Прекрасно понимаю, что из Неаполя уезжают в состоянии помешательства» – писал Гёте; «В Неаполе для вас наступит полное благоденствие» – мадам де Сталь; «В моих глазах Неаполь – самый прекрасный город вселенной» – Стендаль.
В противоположность другим итальянским городам, где прошлое так тяжеловесно, глубоко пуская корни, можно сказать, что в Неаполе история не имеет «голоса». Будет неправдой заявить, что ему не хватает исторических свидетельств – прошлое чудесным образом переходит тут в настоящее, в котором живет и утверждается. Поэтому Неаполю отнюдь не свойственна ностальгия или меланхолия.

Также и собственные памятники – а их много, от Средневековья до Ренессанса и барокко – город не выставляет напоказ, как грамоту о благородном происхождении: он как будто их прячет, если не по скромности, то по безразличию. Его главный монумент – это само существование, его история – это сам народ, единственный настоящий герой городского пейзажа.
Где бы вы не бродили, по тесным ли кварталам Спакканаполи, по царственной виа Толедо, по зеленым бульварам Вомеро, или же по аристократическим районам Кьяйя и Позиллипо, вид этого движущегося по своему городу народа приводит к своеобразному опьянению. Конечно, существуют и клише, согласно которым неаполитанцы – шумные, дерзкие, нерадивые, коварные люди, но не верьте этому. Вслушайтесь и всмотритесь: вы поймете, что они просто пребывают в постоянном возбуждении, смягченным изяществом и многообразием жестов, благородством мимики, певучестью диалекта, похожего на восходящее к давним греческим временам пение. Они же – философы: не забывайте, что великая итальянская философия, от Вико до Кроче, преимущественно – неаполитанская. Эти люди хорошо знают границы человеческих судеб и посему умеют жить в сообществе, в согласованности с себе подобными и с окружающими их вещами.
Вот почему несмотря на процесс индустриализации и приспособления к современной цивилизации Неаполь сумел сохранить свой «местный колорит», освободившись при этом от тех отталкивающих черт, которые коробили романтичных путешественников XVIII-XIX веков.
Резкое противопоставление света и тени, постоянные урбанистические сюрпризы, прихотливая жилая ткань превращают прогулку по городу в истинное приключение. Улочки и площади народных кварталов, живописные рынки, традиционные трактиры до сих пор служат сценой большой человеческой комедии, во всех ее формах – пафос, драма, гротеск. Если же вы попадете на фестиваль в Пьедигротта, или на чудо св. Януария, то сможете понять неимоверную способность города к преображению, когда его еще языческая душа совершает всеобщий религиозный обряд.
Неаполь совсем не является, как можно было бы подумать, городом провинциальным. Да, вот уже более века он утратил столичный статус, но не утратил столичной гордости, лика, значения. Его площади, парки, променады, дворцы имеют воистину королевский размах. Его великие музеи – знаменитый Национальный Археологический музей, расположенный в изначально казарменном здании и собравший, вероятно, самую полную панораму греко-римского древнего мира; чудесная Пинакотека, недавно переехавшая в Палаццо Каподимонте и дополняющая самые лучшие картинные галереи Европы; музей Сан Мартино, истинный свод неаполитанского искусства – всё это превращает Неаполь в один из светочей западной цивилизации, пусть сам город и не внес в эту цивилизацию столь значительного вклада, как другие итальянские «города искусства».
Впрочем, в одной из областей культуры у Неаполя – абсолютный приоритет: это музыка. Его уроженцы – Скарлатти, Перголези, Чимароза и другие – на протяжении XVII-XVIII cтолетий служили мастерами услаждения слуха всей Европы. Эта великая музыкальная традиция, которая в ее народных проявлениях – как неаполитанская канцона – покорила весь мир.

перевод с итал. Михаила Талалая