МИХАИЛ ТАЛАЛАЙ
Историк и писатель с европейским именем, сотрудник Российской Академии наук, исследователь Русского зарубежья

Михаил Талалай:
Скажу тогда, почему стал инженером-технологом.
В 16 лет вами командуют родители и учителя. Я ходил в любимчиках у учительницы химии, и она всем твердила, что я будущий химик, может быть, великий.
Отец был инженером и верил, что это самая надежная профессия. Однако в душе он был историк.
Меня подростком восхищало, что он знал на память правления всех из Дома Романовых – я часто просил перечислять, для меня это звучало упоительно: царь Михаил Феодорович правил с 1613 года по 1645 год… и т.д.
Но настоящей страстью отца был период Великого террора, который он помнил: в 37-м году ему было 12 лет… Материалы по репрессиям, в том числе машинописные, он прятал во втором книжном ряду.
Он как будто старался восстановить судьбы вычеркнутых из жизни, забытых людей – подобного типа поиск я перенял по наследству.
Вторая его страсть, которую можно было афишировать, – Петербург, история города, а ведь это вся история дореволюционной России. Отец много фотографировал, составляя тематические альбомы – «модерн», «мосты», «кладбища».
И мне казалось это нормальной судьбой: быть инженером, а душой жить в культуре, истории – в неподвластных цензуре пространствах, именно для души. Мама преподавала в школе русскую литературу и мы жили среди книг…
Став инженером, я свободное время посвящал истории Петербурга, чтобы утолить свои гуманитарные пристрастия. Есть такое понятие, отсутствующее в итальянском, – краеведение. В большую историю я пришел как раз из него.
Но в краеведении меня интересовало не все, а «белые пятна», к примеру, храмостроительство, церковные сюжеты, тогда запрещенные для официальных публикаций.
Думаю, что, как и отец, я бы навсегда остался советским инженером-краеведом, если бы не перелом эпохи, названный перестройкой. Все стали менять профессии и я покинул инженерство, спустя семи лет работы.

Михаил Талалай:
Моя первая статья появилась в предыдущую эпоху, так называемого застоя (сейчас мне термин кажется сомнительным), в Самиздате, в машинописном журнале с «говорящим» названием «Обводный канал». Я еще инженерствовал. Называлась она «О судьбе петербургских храмов», и в ней я изложил собранный мной компромат на ленинградские власти, которые варварски рушили доставшиеся им прекрасные церковные памятники.
Подписать своим именем я остерегся – и тут, вероятно, влияние отца, который прятал от чужих глаз свои материалы о 37-м годе.
В том же журнале я затем дал целую серию статей по «белым пятнам» городской истории. И вдруг – перестройка: мои материалы берут нарасхват, печатают, передают по радио и на ТВ. Меня пригласили на работу в Фонд культуры, в отдел охраны памятников. Вышли первые книги…
Однако спустя три-четыре года – другой перелом: всем – в капитализм. Советский фонд культуры закрыли, вместе с Советским Союзом.
В те годы я стал путешествовать, увидел Европу, открыл для себя Италию и полюбил ее. Как ее не полюбить? Один знакомый врач говорил: «Если человеку не нравится Италия, ему надо лечиться».
В Италии мои наглядные представления об истории раздвинулись неимоверно, а ведь раньше она начиналась с 1703 года – года основания Петербурга.
Я стал писать о русско-итальянских связях, меня заметили, пригласили в аспирантуру Академии наук с моей персональной диссертационной темой – о судьбе храмов – но теперь ими стали русские храмы в Италии.

Михаил Талалай:
Пожалуй – свод «Российский некрополь в Италии».
Годами в свободное время я обходил итальянские кладбища в поисках могил соотечественников, искал эти сведения в церковных архивах, ЗАГСах.
Была некая одержимость – найти имена всех…
Не только великих и заметных, но и самых малых.
Надо мной иронизировали, усматривали психические отклонения. Но я упорно ходил по кладбищам и с колотящимся сердцем находил русские плиты – чаще всего с дореформенными эпитафиями.
Должен заменить, что многие итальянские кладбища – это высоко-художественные достопримечательности. Римское Тестаччо… Венецианское Сан-Микеле…
Живописно и кладбище на Капри, о нем мой приятель и коллега немецкий историк Дитер Рихтер написал целую книгу. Ушло на это дело лет двадцать… Понятно, что это не все эти годы – а их свободные урывки. Монография вышла, там, вероятно, почти десять тысяч имен (не считал), и для многих она служит подспорьем в исследованиях, даже для меня самого.

Михаил Талалай:
Я люблю работать спозаранку.
И из-за этого Италия мне тоже нравится. В Неаполе в 8 утра жизнь кипит и тебя к этому кипению принуждает. Итальянский Юг – это край жаворонков.
Поэтому утреннее время я стараюсь отвести самой творческой работе.
В помериджо (давайте внедрим это слово в русский язык) для меня всё идет на спад и я ему отвожу разного рода более-менее технический труд: редактура, переписка.
Вечерами стараюсь не включать компьютер, не думать о проектах. И тут Италия мне по нраву – вся страна живет в одном режиме: после ужина – обязательный отдых, ТВ, звонить по делам нельзя.
Сознаюсь, что Италия подарила мне еще один важный жизненный институт… сиесту! С ней у меня вместо одного дня – их два, с разным настроением и задачами.

Михаил Талалай :
В разные этапы своей научной карьеры я бы назвал разные качества – интуицию, умение проникнуть к источнику, умение сотрудничать и проч.
Сейчас у меня на первом месте – умение увлекательно, литературно изложить результаты исследования.

Михаил Талалай:

Найти захватывающую лично тему. Если она вас искренне взволнует, это передастся другим. Но это непросто, захватывающих тем остается все меньше. Тогда второй совет – найти любую новую тему и ею захватиться.



Ваш любимые книги и писатели?

Я читал запоем художественную литературу лет до тридцати. У кровати лежали стопки книг. Последнее время из беллетристики читаю только мемуары. В них каждый становится писателем. И я ценю каждого мемуариста – не одинаково, конечно. Сейчас, к примеру, читаю воспоминания художника Константина Коровина – это великий писатель.



Что Вас интересует, помимо истории?

Думаю, что как и для большинства – это музыка и кино. Они самые доступные – в практическом смысле. В последние годы доступность даже обескураживающая. А вот ради театра, или живописи, скажем, надо иметь соответствующие возможности.



Ваша самая характерная черта?

Вероятно, положительное, с легкой иронией, отношение к жизни. Бог знает, почему я всегда ищу позитив…



Последний вопрос: Ваше состояние духа в настоящий момент?

Бодрое. Хотя в данный момент слово «позитивный» приобрело нехорошую двусмысленность… Но если без иронии, то выросло мое кабинетное время: вместо обычных шести-семи книг в год, в этом году у меня их будет в два раза больше.