Тонино Гуэрра


Когда я вернулся после войны на родину, я многим, друзьям, знакомым и чужим рассказывал то, что со мной происходило в лагере. И, может быть, благодаря этим рассказам, я потом и оказался в кино.

Мне было около двадцати, когда меня взяли фашисты и отдали немцам, а уже они отправили в концлагерь. И там я содержался вместе с остальными романьольцами. Я был самым молодым.
Вечерами, когда мы приходили в барак после работы голодные, усталые, холодные, мои соотечественники хотели, чтобы я им рассказывал на родном романьольском диалекте. Не важно что, им просто нужно было это слышать, эти слова.
И я готовился целый день. Конечно, в лагере не было ни ручки, ни карандаша. И, чтобы выжить, я начал про себя сочинять стихи, так было проще запоминать наизусть, они в рифму.
И вот на Рождество тот пустой суп из нескольких листов капусты, который привозили пленниками, и тот перевернулся с вместе грузовиком. И нам вообще ничего не принесли.
И тогда мои друзья сказали: "Не читай нам больше стихи. Расскажи нам, вспомни, как делаются тальятелле". Тальятелле – это лапша такая домашняя. Я спросил: "Рассказать?" - "Да, расскажи!" И я начал вспоминать, как делала это моя мама. Вот разбрасываю на столе муку. Воду. Но вас много, значит, я разобью много яиц. Сейчас раскатаю тесто. Смотрите. И потом я начал резать, резать лапшу. И все на меня смотрели, подходя и подходя ко мне ближе. А здесь в это время, значит, вода кипит. Видите, я бросаю тальятелле в воду. И начинаю, наконец, готовые тальятелле всем предлагать: "Ты хочешь? Ты хочешь? Ты хочешь?" "Тебе посыпать пармезаном?". Я всем раздал пасту. И была такая тишина… Потом один подымается, и спрашивает: "Дайте добавку". Пожалуйста. И он пришел, и я его накормил.
Тут я понял, что, когда слушаешь человека, который говорит о еде, можно насытиться. Можно.

Потом у кого-то все же нашелся карандаш и этот кто-то записывал за Тонино все стихи. Потом, уже после войны они были опубликованы.
Гуэрра тогда был студентом Урбинского университета.


Когда я вернулся после войны на родину, я многим, друзьям, знакомым и чужим рассказывал то, что со мной происходило в лагере. И, может быть, благодаря этим рассказам, я потом и оказался в кино.

Я никогда не писал о том времени. В определенном смысле этот период жизни был для меня хоть и драматичен, но он заставил меня по-настоящему думать о жизни, о любви, о смерти. И в этом смысле он был сказочен. Счастлив и доволен я был много раз в жизни, но более всего, когда меня освободили в Германии и я смог смотреть на бабочку без желания съесть ее.
Иными словами, после плена к нему вновь вернулось ощущение красоты, способность к созерцанию, человеческое достоинство, ведь в лагере съесть хочется буквально все.

Здесь, в нашем доме очень много рукотворных яблок. Это не случайно. Яблоко, как и бабочка – важнейшие символы поэтического мира Тонино. Яблоки – начало жизни. Они у него есть на скатертях и везде-везде-везде. Он придумал их, когда ему было лет тридцать, не больше. Уже тогда этот символ разошелся по всей Романье.

А бабочки появились, когда 22-летний Тонино во время Второй мировой войны был в немецком плену. Там он начал впервые сочинять стихи. Именно сочинять, а не писать, потому что не было ни карандаша, ни бумаги. Первые свои стихи он сочинил на речи романьоло, в рифму, чтобы легче было запоминать. Пленники, бывшие с ним в лагере, мучаясь от тоски, часто просили: "А теперь ты нам что-нибудь расскажи!" И вот он начинал воспоминать свой родной городок, получалась полубыль-полусказка...

В том же лагере случилась совершенно поразительная история. Среди заключенных был доктор Строки из Форли. Немцы взяли его в качестве фельдшера в санитарную часть. Он таскал оттуда бумагу и тайком записывал за Тонино. И когда их, наконец, освободили, отдал ему эти разрозненные листочки с первыми стихами. Мне кажется эта история невероятно трогательной.

Как он попал в фашистский лагерь – отдельная страшная сказка. Немцы пришли в его родной Сантарканджело. Кстати, если вы там когда-нибудь окажетесь (это совсем неподалеку отсюда), непременно зайдите в ресторан "Сан-Джовезе", который Тонино полностью и очень интересно оформил. До сих пор здесь можно увидеть его печи с уникальной мозаикой, висят плакаты, особой формы кувшины, сохранился фонтан, сделанный тоже Тонино. А от немцев они тогда прятались с семьей в соседнем городке. Родители страшно боялись, что Тонино заберут в армию. И вот однажды отец спросил у семьи: "Кто смелый, пойдет покормить кота?" Тонино вызвался: "Я пойду". И пошел в дом, где прятался кот. Дом был от жары полон блох. Кот сидел где-то рядом на дереве, безуспешно пытаясь поймать птичку. Когда же Тонино вышел, перед лицом увидел дуло фашистского автомата. Но главный ужас заключался в том, что в заднем кармане брюк у него были антифашистские листовки, он был связан с партизанами. И если бы он не сумел ловко и незаметно от них избавиться, его бы тут же, на месте расстреляли


Когда же Тониночка вышел из плена, то написал о нем только одно очень короткое стихотворение. К сожалению, в переводе оно многое теряет, когда его слушают итальянцы в оригинале, они, завороженные, застывают. "Счастлив довольно я был много раз в жизни./Но более всего,/ когда меня освободили в Германии/и я смог смотреть на бабочку без желания съесть ее".


Много позже, пережив горести и разочарования, первую встречу с Римом, безработицу и прочее, Тонино Гуэрра стал востребованным настолько, что ему приходилось работать, что называется, на два фронта. Он писал для Феллини, он работал вместе с Антониони. "Каждый брал от меня то, что нужно было и одному, и другому. Мы все романьольцы и эмилианы. Мы все из одного района Италии. И в детстве у всех нас были одинаковые шутки", - говорил он.
"По жене я русский", - любил повторять Тонино Гуэрра. Свою Элеонору он встретил в 1975 году в Москве, когда приехал вместе с Микеланджело Антониони на кинофестиваль, с тех пор они не расставались. И все больше Гуэрра прорастал корнями в русскую культуру: почти выучил язык, стал почетным доктором ВГИКа, получил российский Орден Дружбы. А еще работал с русскими кинорежиссерами. Для
Тарковского Гуэрра написал сценарий фильма "Ностальгия".

И все же роман с Лорой, как называл Гуэрра жену, был необычен.
Он не знал ни одного слова по-русски, она ни одного итальянского. "И, когда мы пришли в наших прогулках на Птичий рынок, я подарил Лоре пустую клетку, потом мы отправились к ней домой… Поскольку я не был очень смел сначала в моих, так сказать, намерениях, я попросил бумаги и начал писать. И я наполнил эту клетку своими записками, где были различные фразы, которые я придумывал. Это были нежные фразы. Но, поскольку я, - как говорил Тонино, - бессовестный продавец собственной фантазии, то эту сцену потом мы увидели в фильме братьев Тавиани ("Доброе утро, Вавилон")". Позже, долгими вечерами Элеонора переводила эти записки. Так она выучила итальянский, так Тонино покорил ее сердце навсегда, а клетка с уже пожелтевшими записками жива и по сей день. "Но я так и не могу понять, какие это слова. Тонино написал: "Сегодня мне хочется говорить тебе круглые слова". Вот так", - вспоминает Лора.


А это уже мой подарок Тонино: в Москве я познакомила его с Андреем Тарковским. Гуэрра был в восторге от материалов снимавшегося "Сталкера", где метафизическая реальность создана простыми средствами. Рисунок, который подарил Тонино, Андрей положил в кадр в сцене медленного разглядывания, что несет вода, поток времени... Им было интересно узнавать друг друга. Словно опознавая, спрашивали: "А тебе что нравится?" - "А что не выносишь?" - "А я люблю ветер!" Я им переводила. Они понимали, что искренние беседы лучше вести вне дома. В комнате же делали мне знак глазами, и, чтобы избежать подслушивания, я закрывала телефон подушками.

Однажды Андрей сказал, что все, что можно сказать в отечестве, он уже снял. Теперь хотел бы говорить со всем миром, хотел бы снимать в Италии, с Тонино. Нас начали особенно внимательно "сопровождать", подслушивать. Надо было искать новые пути для Тарковского. Был придуман повод - документальная лента об Италии. Три года власти задерживали отъезд режиссера из СССР, но и там не давали снимать то, что он хотел. Характерный разговор происходил из-за обвинений "в связи с Тарковским". "Мы его вам вручаем, товарищ Гуэрра, вы за него отвечаете", - увещевали Ермаш, Сизов и другие начальники. "Как можно? Кто я ему, отец?" Наконец, под нажимом директора итальянского телевидения Серджио Дзаволи Андрея выпустили для съемок фильма "Время путешествия".

Ностальгия" рождалась в путешествии во время съемок. Тонино говорил: ты должен наполниться Италией, потом отвергнуть ненужное тебе и родить свой мир. Фантазируя, создавали персонажей. Возник образ непонимающего человека: переводчицы-псевдоинтеллектуалки. Андрею нравилось все, кроме итальянских женщин, казавшихся расчетливыми. Его привлекали вспаханные поля. Тонино спросил, отчего Тарковский так долго смотрел на них. Андрей ответил: они всюду одинаковы. Отсюда - ностальгия, именно в русском значении "тоска по родине". Оттого герой фильма Горчаков не может принять всем сердцем прекрасное, волнующее, но не свое.



Откуда появилась эта странная фраза – "перешел из одной комнаты в другую"?

Когда Тонино уже серьезно болел, в последний период своей жизни, и понял, что врачи не помогут, сказал: Lasciatemi. Fatemi passare dolcemente da una camera all'altra – "Оставьте меня. Дайте мне нежно перейти из одной комнаты в другую". Все восприняли его слова как некий поэтический образ, но это не так. Однажды мы с ним были в Вологде и поехали навещать монастырь, где последние годы жизни провел поэт Константин Батюшков. Там нас всюду сопровождал некий монашек, приведший в итоге к могиле поэта. Тонино же всем тогда задавал один и тот же вопрос: "Как вы относитесь к смерти? Мне лично она очень не нравится. Я ее боюсь". Монашек ничуть не смутился: "Почему ты боишься смерти, Тонино? Ведь это так просто – перейти из одной комнаты в другую". Фраза настолько поразила Тонино своей прозрачностью, мощью веры и глубиной надежды, что ее-то он и произнес в последние секунды своей жизни.